[МУЗЫКА] [МУЗЫКА] [МУЗЫКА] В этой части мы обсудим еще один вопрос, связанный с философией истории: кто пишет историю? И здесь мы должны задаться следующим вопросом, сформулировать следующее рассуждение: есть ли у истории некий «автор»? Ну, во-первых, можно зайти вообще с неожиданной стороны и сказать, что то, что мы считаем историческим повествованием, рассказом о прошлом, является некой формой литературного произведения и предполагает некую интерпретацию. Ну и следовательно, если кто-то пишет учебник по истории или историческое исследование, то можем ли мы сказать, что автором этого исследования является просто конкретный человек, обладающий набором неких предрассудков, обладающий каким-то ограниченным опытом, и который к никакому объективному взгляду на историю прийти в принципе не может? И это еще один способ задать вопрос о том, что значит в конечном итоге «знать историю», потому что всегда возникает вопрос о том, чью именно интерпретацию вы знаете. Стандартной проблемой истории вообще является то, что история, как правило, пишется за деньги государства и в интересах государства. Как правило, историки — это наемные сотрудники, которые работают либо в каких-то государственных учреждениях, либо, может быть, в университетах, но тоже встроенных в определенную национальную и государственную традицию. И по сути стандартное представление о работе историка — это взять историю, допустим, России, и описать то, как история России развивалась, начиная с древнейших времен, и заканчивая нашим днем. Если вы посмотрите на классические тексты, посвященные истории, — тексты Карамзина, Соловьева и других знаменитых российских, еще имперских историков, то вы увидите, как они именно эту задачу выполняли. И, по сути, тогда мы можем сказать, что история, любая история, которую мы знаем, представляет собой в конечном итоге некую апологию, объяснение того политического режима, который данного историка нанял. Не обязательно нанял за деньги, возможно просто я симпатизирую определенному политическому режиму и я пишу абсолютно честно и открыто историю в его интересах, объясняя, почему то или иное политическое образование, то или иное государство неизбежно должно было победить и доказать свою состоятельность. Ну и отсюда следует, что обычно история, с которой мы сталкиваемся, обычный способ говорить о прошлом, который нам привычен, — это некий набор имперских историй. Это большие богатые государства, которые заявляют, что за ними стоит некая традиция культурная, как правило очень древняя, и они нанимают, рекрутируют и дают образование огромному количеству историков — специалистам по прошлому — которые объясняют, как это прошлое устроено в интересах этих имперских проектов. Получается, что в нашем способе говорить об истории есть большое количество тех структур или тех субъектов, которые в такую имперскую историю вообще не вписываются. Ну, например, это этнические меньшинства, которые живут на территории данной империи и которые не являются так называемой титульной нацией. Про них иногда что-то вспоминают, конечно, но вообще говоря, это обычная история о том, как они были включены в состав данной империи, как им дали прикоснуться к этой имперской культуре, как им дали письменность, образование и так далее. Либо это какие-то периферийные территории, на которых имперские историки не слишком останавливают внимание, потому что с их точки зрения большинство событий в данной империи происходило в других местах. Ну, допустим, в случае с Россией очень слабо описанной является история Сибири. Вот есть огромная территория, на которой, конечно, веками жили люди, но предполагается, что история Сибири начинается с освоения русскими первопроходцами этих территорий, начиная с XVI века и до этого момента, как предполагается, говорить нам, по большому счету, в этом контексте не о чем. Но даже в общем и первопроходцы тоже не являются героями имперской истории, потому что они зачастую не подчинялись каким-то конкретным политическим организациям. Вот можно обозвать их таким словом «бродяги» — люди, которые не имели конкретных политических идентичностей, которые решали зачастую свои собственные вопросы, ну такие авантюристы, солдаты удачи и так далее. Вот те люди, которые... казачество, допустим, сюда тоже может быть описано, особенно до того момента, когда казачество, разные его виды присягнуло на верность российскому императору. Вот эти все структуры, они тоже в какую-то имперскую историю не вписываются. Ну еще к типичным примерам людей, которые не вписываются в имперские описания прошлого, это так называемые «сектанты» — различного рода религиозные группы, которые откалываются от официальной имперской церкви (в российском случае - от официального православия) и которые существуют параллельно, не включаясь в эти официально признанные организации. В России такой альтернативной историей государства, страны, некой территории, могла бы стать, например, история старообрядчества. Вот есть люди, которые в течение многих веков оппонируют и противопоставляют себя официальной церкви, и, следовательно, государству. У них есть свои собственные социальные проекты, ну и так далее. Они остаются в тени той «большой истории», про которую мы обычно говорим, когда читаем учебник по истории. Следующая проблема — это то, что по большому счету, даже если мы скажем, что государство что-то видит, оно, как правило, обращает внимание только на само себя, - даже в этой ситуации не всю историю мы видим, не вся история оказывается написанной, потому что, как известно, историю пишут победители. И это означает, что только те государства, которые выжили к настоящему моменту, могут как-то интерпретировать происходящее. Те государства, которые по каким-то причинам распались, погибли, потерпели военное поражение, были завоеваны, либо с ними случилось что-то еще, они ничего о своей точке зрения на вещи рассказать не в состоянии. Ну и есть большое количество государств и европейских, и азиатских, и допустим, замечательная культура Мезоамерики, где ацтеки, майя и так далее, которым нечего сказать о своей истории, потому что за них их собственную историю пишут победители. И история ацтеков и майя является частью истории Испанской империи, которая там появляется в том же самом XVI веке. Ну и следовательно, если мы возвращаемся к вопросу об авторе истории, то мы сталкиваемся со следующим критическим тезисом: в историческом повествовании фактически представлено очень ограниченное число точек зрения на то, как мы можем говорить о прошлом. В историческом повествовании ограниченный набор идентичностей, историческое повествование содержит в себе большое количество «белых пятен» и тех фрагментов, на которые мы не обращаем внимание, потому что мы видим историю и прошлое из определенной перспективы. Ну вот типичный пример, который здесь можно привести, тоже отсылающий к нашему примеру про Русскую революцию 1917 года, можно себе представить, что восстание большевиков летом и осенью 1917 года потерпело бы поражение. Ну и следовательно мы, скорее всего, сталкивались бы в каком-то очень большом специализированном тексте по событиям в России в начале XX века, мы бы, скорее всего, сталкивались бы с упоминанием партии большевиков, с фигурой Ленина и с тезисом о том, что были такие смутьяны, бунтовщики и маргиналы, их было всего несколько тысяч человек, и они попытались устроить некий бунт, переворот государственный, но этот бунт был подавлен. И дальше продолжился какой-то нормальный естественный ход вещей, сохранение конституционного порядка либо в форме монархии, либо в форме какой-то республики, изобретенный Учредительным собранием, ну и так далее. И вот эта история осталась бы ненаписанной, потому что просто большевики свою революцию провалили бы, свой переворот бы провалили, если говорить таким нейтральным языком. Здесь же можно задавать другие вопросы такого же типа: чем бунтовщик, опасный бунтовщик и преступник отличается от национального героя? Ну тем, что национальный герой зачастую ассоциируется у какого-то государства с человеком, который поднял некое восстание, сбросил иго какой-то наземной империи и заявил о своих правах на самоопределение, о правах на самоопределение своего народа. А бунтовщик и преступник — это тот же самый человек, описанный с точки зрения имперской истории так, как если бы она продолжалась дальше и никакого государства бы не возникло. Опять же, если бы, скажем, Американская революция и борьба за независимость была бы подавлена в конце XVIII века, то мы могли бы себе представить учебник по английской истории, где написано, что Джордж Вашингтон с небольшой кучкой бунтовщиков и людей, которые ненавидели короля английского, они попытались взять власть, но все это закончилось ничем, и 13 колоний — будущие Соединенные Штаты Америки — продолжили свое славное существование в составе Британской империи, например, вплоть до XX века. Еще один интересный пример — это вопрос о том, чем язык отличается от диалекта. Мы обычно считаем, что язык — это что-то такое общепризнанное, большое, серьезное, а диалект — это некая разновидность языка, на которой говорит какой-то народ, какая-то часть народа, может быть, живущая в удаленной какой-то местности, и не более того. С точки зрения современных представлений о лингвистике, четких границ между языком и диалектом не существует. Но если вы пишете вашу национальную историю на неком диалекте, то, скорее всего, этот диалект будет признан официальным языком вашего национального проекта, языком, на котором вы можете формулировать ваши представления об историческом прошлом, и этот диалект будет признан языком в силу определенных политических причин и не более того. Соответственно, когда мы говорим о диалектах, это означает, что эти диалекты, эти виды языка не стали каким-то самостоятельным политическим явлением, и на этих диалектах национальные истории, национальные идентичности не были написаны и сформулированы. Еще один пример. Мы можем сказать, что в целом, обобщая этот тезис про авторство истории, про перспективу написания истории, мы можем сказать, что любая история пишется в рамках некоего набора идеологий. В рамках того, как мы вообще представляем себе человеческую природу, что мы считаем добром, что мы считаем злом, ну и следовательно, мы всю эту сетку понятийную накладываем на наши представления о прошлом. Не всегда это хорошо, не всегда это плохо, с другой стороны. Типичным примером такого развития этого сюжета является то, как историки левых взглядов — а левые, социалистические воззрения довольно популярны среди профессуры университетов западных — как историки левых взглядов начали писать огромное количество текстов о постколониальной истории, об истории тех территорий, которые когда-то были колонизированы, а теперь имеют свою независимость, но существуют в каком-то таком тоже полуподвешенном состоянии, об истории работорговли и ее влиянии на становление капитализма и вообще атлантического мира, об истории расизма и так далее. И вот эти все взгляды, идеологически обусловленные взгляды, на европейскую историю — они остаются идеологическими. И мы можем задать вопрос: есть ли вообще некий способ говорить об истории нейтрально? Снова этот вопрос, и снова на него у нас нет ответа, даже если вы воодушевляетесь какими-то прогрессивными идеями, даже если вы боретесь с империализмом в истории, то ваш взгляд все равно остается весьма пристрастным, потому что он обусловлен вашей идеологией. Поскольку историей обычно занимаются профессиональные историки, то историки, вот эти авторы истории, они обращали внимание на те вещи, которые были для них наиболее доступными. Они ориентировались на документы, они игнорировали устную историю, то, как в реальности люди живут и общаются друг с другом. Те, у кого нет, грубо говоря, собственной «канцелярии», и если ваши действия и слова не записываются, то вы не представляете, в отличие от правителей, в отличие от каких-то больших государственных проектов, вы не представляете интереса для будущих историков. И вот в последние десятилетия во всем мире есть большой рост интереса к частной истории, к истории отдельных людей, совсем не являющихся какими-то политическими лидерами, к проблеме коллективной памяти, о том, как общество помнит и вспоминает какие-то события в прошлом, что они означают для нас сегодняшних, к работам на стыке истории и антропологии. И сюда же уже в последние годы добавляется цифровая история, когда накапливается все больше и больше данных в Интернете, и когда историки и антропологи начинают исследовать события последних 15–20 лет, разбирая и анализируя при помощи компьютеров, что именно случилось с этими накопленными данными, о чем именно они нам говорят. Один из тезисов истории, наших представлений об истории здесь может быть связан с тем, что в недалеком будущем на вопрос о том, кто пишет историю, мы сможем отвечать: «Компьютер». [МУЗЫКА] [МУЗЫКА]
