[МУЗЫКА] [МУЗЫКА] Но мы прощаемся с Шиллером. И теперь нужно поговорить о синхронной, но логически другой эпохе. В это же время развивается ещё один путь объяснения культуры. И иногда это называют историки термином «контрпросвещение». До сих пор мы говорили о Просвещении, об огромном проекте, который полтора столетия в Европе развивался. Но, начиная с Руссо, у нас о нём шла речь, возникает импульс сопротивления Просвещению. Что не нравилось в Просвещении? То, что оно выдвигает слишком общие идеалы, подчиняет неповторимую индивидуальность себе. Оно пытается внедрить в широкие массы, в том числе народные, те идеалы, которые были выработаны элитой. Слово «интеллигенция» уже к ней применимо было тогда, наверное. Но а ещё большой вопрос: а где идеалы лучше как бы сохраняются, и какие идеалы лучше — в элите с её экспериментами, часто безответственными, или в народе с его традициями и ценностями? Да и потом, культура по отношению к природе, не является ли она разрушительной силой, о чём уже Руссо писал? И всё это рациональная, культовая ценность для Просвещения. А почему, собственно, мы должны жертвовать иррациональным, обязательно ли оно источник зла? Короче, возникает, если угодно, теневая культура, которая пытается уравновесить немножко выродившееся плоское Просвещение, абстрактное и благодушное, не чувствующее энергетики ни индивидуума и, может быть, даже зла, которое тоже ведь является реальностью определённой. Это целый ряд мыслителей, а мы к кому‐то ещё вернёмся, когда будем говорить о XX веке, наверное. Но сейчас просто, на всякий случай, познакомимся с ними. Немецкий философ Гаман, который одновременно с Гердером выдумал идею первичности языка по отношению к мышлению. Одним из первых философов языка. Ну и, соответственно, он воспевал первичность творческой стихии языка, художественного творчества, несводимость её к рациональным идеалам. Гаман — борец с таким структурированным, систематизированным мышлением. Он считал, что мышление имеет право быть противоречивым, творческим, таким вот стихийным, фрагментированным. Он опирался на своего, как он считал, предшественника Сократа. Образ Сократа, в его интерпретации, который не выдвигал общих учений, а критиковал, показывал однобокость тех, которые были в его время. Вот его иногда называли, Гамана, северным Сократом. Очень влиятельный мыслитель и публицист для своего времени. Ещё один радикальный критик Просвещения, друг Гёте, между прочим, молодого Гёте. Якоби твёрдо был уверен, что путь, по которому двигалась немецкая культура, это путь тупиковый, который приведёт к власти абстракции, к тому, что живая интуиция будет задавлена такой философией абстрактной. Ну Гёте, кстати, тоже этого боялся и даже не очень любил читать философские произведения, которые, как он считал, могут испортить его интуицию. А Якоби теоретически доказывал, что да, непременно испортит. Это один из мыслителей, которые очень значимы были для будущей теории такого непосредственного знания, живой интуиции и так далее, и так далее. На некоторых русских философов он оказал влияние. Якоби, кроме всего прочего, возможно, был первым, кто придумал идеологему нигилизма. Словечко «нигилизм» он пустил в оборот, для того чтобы обозначить вот этот самый тупиковый, негативный путь немецкой философии с её абстракциями. Поскольку абстракция, говорил он, это всегда нечто общее, ничто конкретное, то это ничто будет нарастать с развитием культуры, и культура превратится в нигилизм. То есть в постройку виртуальных, но не реальных миров, в основе которых пустота и распад живых ценностей. Нельзя сказать, что Якоби — это, так сказать, консерватор, но всяком случае, конечно, он бился с Просвещенческим рационализмом. И тоже был очень влиятельным, поскольку был блестящий автор и публицист. Вот целое направление, о котором мы сейчас поговорим, может быть, скороговоркой, вскользь, но к которому мы не раз будем возвращаться. Немецкий романтизм. Здесь надо различить всё‐таки два понятия. Тот романтизм, о котором мы сейчас будем говорить — это явление очень конкретное, с конкретными именами и даже локализованное в конкретных пространствах. И общее понятие общеевропейского романтизма, которое немножко смазывает, так сказать, проблематику конкретного немецкого романтизма. Вообще словом «романтизм» обозначают то, что противостоит и Просвещению с его рационализмом, и будущему реализму культурно‐литературному с его ориентацией на фактически вещественный мир, с социальным подтекстом такой ориентации. Вот это общее такое направление, на самом деле, внутри себя очень-очень разное. Нас с вами интересует то, что произошло в конце 90‐х годов в Йене, в узком кружке молодых людей, которые выдвинули очень конкретную программу изменения культуры. Они считали, что моделью культуры должна стать не наука и не политическая практика, а некая первичная сила, которая может объединять в себе всё остальное, а именно сила художественного воображения. Культура должна быть эстетизирована, построена по модели художественного творчества. Почему? Это не просто эмоциональный пафос. Да потому, что художник может делать то, что больше никто делать не может: он может соединить такой слепой, иррациональный порыв к творчеству, который есть в природе, а он и является частью природы, он оттуда растёт. И поэтому вот такое иррациональное, стихийное творчество гораздо сильнее любых конструкций будет. Там корни глубже. А с другой стороны, художник может это осуществлять, соединяя с собственной рефлексией, он может осознавать то, что он делает, критиковать сам себя. Продукты вот своего вдохновения потом превратить в рациональный порядок. Учёный должен отказаться от рациональности, человек, так сказать, стихийных импульсов, он действительно дитя природы, не осознаёт, что делает. А вот именно художник является волшебной точкой соединения этих способностей. Романтики уверяли, что если природа будет культивировать именно этот путь... Культура будет именно этот путь осуществлять, то почти все противоположности будут благодаря искусству синтезироваться рано или поздно. И очень важно, что при этом сохранится индивидуальность, художник не может быть вообще представителем класса или группы, он всегда живая индивидуальность со своим я. То есть мечта сбудется о том, что всеобщее и индивидуальное найдут какую‐то особенную точку соединения. Среди главных деятелей этого Йенского романтизма Новалис. Совсем молодой человек, который умер, собственно, не дожив до 30 лет, но успел создать хрестоматийные произведения и собрание афоризмов, где вот эта идеология была выражена блестящим образом. Это действительно гениальный, так сказать, деятель, которого мы с вами ещё вспомним. Это София фон Кюн, которую тоже вот грех здесь не вспомнить, потому что это его Лаура и Беатриче, любовь, которую он осмыслил философски и поэтически. Она тоже умерла довольно в раннем, нежном возрасте, и вот её смерть стала одной из философских тем культурологии Новалиса, тема глубиной близости жизни и смерти. Для Просвещения такой сюжет, классического, совсем был бы невозможен. Но вот тут появляется такая ночная глубинная тема того, что на самом деле жизнь и смерть, разум и неразумие где‐то в глубинном корне соединяются. Это Фридрих Шлегель, второй великий мыслитель этого кружка, который выдвинул теорию поэзии в историческом развитии, к ней мы вернёмся немножко в другом контексте, и теорию своеобразной творческой диалектики. Много размышлял он о судьбах новых жанров будущей культуры европейской, в частности построил свою теорию романа И об этом у нас еще будет речь. Несомненно, оказал влияние на немецких философов. Кстати, один из них, Шелер, был прямым участником этого йенского кружка. Гегель был их оппонентом, но мы увидим, что на него повлияли, на самом деле, многие идеи йенцев. Шлейермахер – человек который был косвенно связан с йенским кружком, это берлинский, скорее, мыслитель, но тем не менее, участвовал в их дискуссиях, и мы о нем должны вспомнить потому что он – создатель как минимум двух важных для нас концептов. Во-первых, он первым попытался дать романтическую интерпретацию религии. Построил философию религии как новую культурную модель. Он попытался понять религию как специфическое переживание чувства бесконечности. Еще одна позиция, которая немца волновала: как соединить бесконечное с конечным? И почему, удивительным образом, нигде в природе бесконечное больше не внедряется в конечное, а только в человеческом сознании? Можно ли его воплотить? Собственно, именно для этого и была придумана теория символа. Гёте и романтики, в общем, стоят у истоков европейского символизма, о котором тоже у нас речь еще будет впереди. То, что религиозное переживание может быть представлено как переживание чувства бесконечности, которое имеет, исторически, определённые кристаллизации, это было, с одной стороны, дерзко, потому что тогда получается, что нет уникальной точки, в которой откровения данные – это истина, а всё остальное – это ложь, а есть история разнообразных культурных способов пережить это отношение к бесконечности. Вообще-то, это первый шаг к размыванию смысла религии как части культуры или просто религии. С другой же стороны, протестанты XIX века очень ценили движение мысли Шлейермахера и считали, что он вместе с Кантом, на самом деле даёт новую культурную модель для протестантизма как версии христианства. Поскольку это позволяет вернутся к Евангелию, культ и традицию считая историческим, символическим порождением, а вот некое переживание, первичное откровение, можно сохранить и считать его основным. Так что у истоков новейшей протестантской теологии, конечно, стояла философия Шлейермахера. Второй его важный концепт – это учение о законах понимания. Уже Шлейермахер сформулировал это учение как возможность специальной науки, и он для неё придумал слово «герменевтика». Герменевтика, собственно, существовала давно, и в средние века это было такое, имевшее статус научного института, уже почти, занятие по истолкованию священных писаний. Была экзегетика, которая объясняла, в общем, прямые смыслы написанного значения и была герменевтика, которая глубинные смыслы объясняла. Но Шлейермахер придает этой дисциплине статус универсального учения о понимании чего бы то ни было. Именно из учения Шлейермахера проистекает герменевтика как целая ветвь философии культуры, о чём речь будет ещё. Главный принцип шлейермахеровской герменевтики – это то, что интерпретация – это бесконечный процесс, который осуществляется закономерно, циклическим образом, когда мы часть поясняем через целое, а целое через часть. Шлейермахер одним из первых этот, так называемый, герменевтический круг описал и объяснил. Но главное, что и здесь понимание, по сути дела, это такое логическое переживание встречи с бесконечностью. Во-первых, герменевтика предполагает, что процесс интерпретации не может исчерпать свой предмет. Любое изменение субъекта интерпретации или истории уже эту задачу заново формулирует. И во-вторых, на самом деле, интерпретация – это взаимопонимание субъектов. По сути дела, текст кристаллизованный – это только среда, в которой происходит взаимное открытие друг другу субъектов, а здесь тоже они друг друга исчерпать не могут. Вот эту модель такой открытой культуры с бесконечной интерпретацией, но осуществляемой, тем не менее, по конкретным законам, которые можно описывать и формулировать, это открытие было очень важным для философии культуры. Надо упомянуть, что кроме искусства – постоянным предметом в этом направлении... напомню, что сейчас нас интересует в широком смысле слова контрпросвещение и его романтическая ветвь, которая выросла из йенского кружка. Так вот частью дискурса этого направления было размышление о природе. Как ни странно, в этот момент истории немцы пытаются вернуть в культуру натурфилософию. В XVI веке с ней культура Европы попрощалась и выдвинула, в лице Галилея и дальше, то самое экспериментально-математическое естествознание, о котором мы говорили. Натурфилософия стала экзотической веткой и её, в основном, оккультные направления как-то сохранили. Но во второй половине XVIII века вдруг обнаружили, что язык, старый какой-нибудь, алхимии, натурфилософии, и возрожденческой магии, который, в общем, казался сказкой давно, оказывается этот язык может быть лучше приспособлен к объяснению новейшей науки. То есть он более гибок, он лучше отражает биологическое и динамическое, чем механицизм XVII века. Да в добавок он очень поэтичен и немецкие мыслители, Гёте, например, и романтики, они ухватились за старую натурфилософию. Кроме того, еще и у немцев была своя традиция такой религиозной натурфилософии, протестантской. Наверное, самый яркий её представитель – это мистик начала XVII века Бёме, который вошёл в моду вот в эту эпоху романтическую. Некоторые играли с этим языком натурфилософии и алхимии как с игрушкой, ну, например, Гофман, романтик, а некоторые пытались его применить к изучению природы. Вот Окен, портрет которого перед нами, это был мыслитель, который как раз попытался серьезную научную методологию соединить с поэтической натурфилософией. Историки науки говорят, что получилась довольно креативная модель. Остановимся пока на Окене. Кроме Окена были и такие мыслители как Стефан, Карус, которых интересовала химия, это была новая наука, в то время, психология. Карус – один из отцов психоанализа, попытался описать подсознательное, но язык, который был для этого подходящим, это был язык старой натурфилософии. В XX веке Юнг опять вернётся к этой самой алхимии, правда уже анализируя её при помощи психоанализа. Но еще и потому что это очень родственные модусы мышления. Я уже говорил, что Гёте увлекался тоже алхимическими структурами мышления и ранний Шеллинг пробовал себя в этом направлении. Историки-физики говорят, что произошло то, что нам кажется почти невероятным. Вот эта эстетическая форма мышления о природе оказала влияние на конкретную науку – на учение об электричестве. Шеллинг и его ученики, одним из них был швед Эрстед, попытались учения о полярности и некоторые учения о динамике природы, применить к новооткрытым электрическим феноменам и оказалось, что модель сработала. Потом, в основном, её отбросили, но роль лестницы она сыграла. Так что романтическая философия культуры, в общем, была не совсем, так сказать, виртуальной конструкцией. Здесь мы должны вспомнить мыслителя, который не вписывается в теорию о контрпросвещении, это скорее классический просветитель, Вильгельм фон Гумбольдт. Тем не менее, он как бы дополнил просвещенческий дискурс очень важной темой. Эту тему уже затронули Гергар и Гаман, но Гумбольдт превратил её в новое языкознание, тема того, что язык является стихией, без которой невозможна кристаллизация мыслей. Раньше это была гениальная интуиция, но Гумбольдт превратил, повторяю, это в новое языкознание, из которого вырастают и XIX и XX век лингвистически. Именно он описал на материале анализа, конкретно, многих языков, каким образом происходит смыслопорождение в языковых моделях. Между прочим, он важный для нас вводит в оборот концепт — внутренняя форма. Внешняя форма — это как бы, так сказать, грамматика и структура языка, а внутренняя форма — это как бы насыщенные смыслом образы, которые грамматически оформляются. Вот на самом деле, язык — это и есть некие внутренние формы, как бы душа, на которой нарастает лингвистическая плоть. И ее нельзя объяснить, не оперируя с внутренними формами. Это совсем не мистическая вещь. Вот когда мы говорим как бы об этимологии слова, то мы, воспроизводя некий образ, который лингвистически в разных языках может быть выражен по‐разному, мы как раз имеем дело с внутренней формой, — то, из чего вырастает корнесловие в разных языках. И еще, конечно, надо упомянуть Гумбольдта, Вильгельма фон Гумбольдта, как организатора культуры. Здесь его брат Александр фон Гумбольдт, знаменитый естествоиспытатель и путешественник, тоже поучаствовал, но Гумбольдт фактически для прусской культуры был создателем модели университета. Об этом ну хотя бы пару слов нужно сказать. Университетская реформа — фактически ее можно назвать и частью практической философии культуры для того времени. В XVIII веке идея университета зашла в тупик. Вообще, университет как модель придумали Средние века. И потом, начиная с XVII века, идет борьба новой науки, построенной по другим совсем принципам — по принципам научных кружков, академий, сетевых сообществ, по переписке и много чего другого, — вот борьба этой науки со старой неработающей университетской формой, которая под контролем церкви была. То есть университет мешал науке. В XVIII веке появились такие просвещенческие формы университета, превращавшие его в интеллектуальный клуб свободных людей, ну в такую высокую версию салона, если угодно, которая должна была воспитать элиту свободных, готовых к диалогу людей. Это очень интересная модель, Геттинген шел по этой линии. Но тогда получается, что вот эта элита, она как бы повторяет то, что делали гуманисты Ренессанса, вот она как бы является неинкорпорированной в государство, в культуру, в институты частью общества. Хорошо ли это? Отчасти нехорошо. И этот путь показала французская интеллигенция, которая встала в однозначную такую упертую оппозицию власти, а это сыграло жуткую роль в революционную эпоху. А немцы считают, что нужно оставить территорию свободы для интеллигенции, но сама эта территория должна стать частью политического ландшафта. Вот как это сделать? Старые модели университета не работали, и придумали новую, которая сейчас называется гумбольдтовской. Сейчас ее сосредоточенно ломают, появилась вот такая болонская модель. Это сложная вещь, я здесь не готов ставить знаки «плюс» и «минус», но вот на сегодняшний день уже возникло желание спасти все лучшее из гумбольдтовской модели, сохраняя и болонскую. Посмотрим, что произойдет в дальнейшем. Но вот Гумбольдт, Фихте и многие другие строят модель университета, которая является микрокосмом культуры, поэтому для нас эта тема интересна. Это университет, который является микромиром, отражающим большой мир культуры. Что это такое? Во‐первых, это автономный университет, то есть никто не влезает в его дела и в то, как должны они мыслить и учить. Хотя это, так сказать, в основном, бюджетный институт, он за счет государства существует. Но государство заинтересовано в автономном университете, потому что он — генератор смыслов. А если бы эти смыслы уже были у государства, тогда и университет не нужен был. Университет — это место, где наука соединена с образованием. А скажем, академия — это отдельный институт, там не учат. Здесь же приходит молодежь, и молодежь приносит с собой дух нового поколения, дух эпохи, дух дерзаний, и она встречается с умудренными профессорами, которые ее учат, но и у нее учатся. Наука существует, развиваемая наука, при этом институте, при образовательной системе. И это очень важно. Ну и еще важный гумбольдтовский принцип — это то, что выпускник университета будет востребован государством. То есть это не клуб интеллектуалов, а это люди, которые будут служить государству, но в качестве свободных интеллектуалов, такими они воспитаны там. Они будут готовы к критике, к реформе, к отстаиванию своего мнения, тем не менее в качестве вот ответственных граждан. Более того, в качестве элиты. Воспитывается, таким образом, элита. Идея элиты возрождается, но теперь это не родовая par la naissance, по правилу рождения, так сказать, аристократия, а это аристократия духа. Кстати, это выражение немцы и придумали как раз в это время — «аристократия духа». Еще один тонкий момент, который иногда забывают. Основой этого гумбольдтовского мира культуры университетского являются классические ценности, классические науки. Во Франции в это же время упор был сделан ну с помощью и идеями Наполеона на создание политехнических таких институтов, которые больше давали бы практическое образование людям: политическое, инженерное и так далее, но с утилитарным оттенком. Немцы стоят на том, что все это замечательно, но в основе должна быть система идеальных, неутилитарных ценностей, за которые должна отвечать эта самая университетская элита. Для прусского университета это такая же важная должна была бы быть каста, как каста прусских военных, которые тоже отвечают за определенные, так сказать, ценности. Идеал стал быстро, так сказать, размываться, как всегда бывает с идеалами, но он существовал долго, и успехи немецкой науки были обеспечены вот этой гумбольдтовской моделью. Еще раз подчеркну, что классический элемент образования, в том числе и классические языки, и античная культура — все это для данной модели было очень важно. Гумбольдт был не единственным создателем этой модели, но он один из главных был теоретиков, конечно. Между прочим, один из отцов немецкого либерализма, который идею свободы личности, но гражданской при этом личности, отстаивал в публицистике, в теории, и это тоже было важно, [МУЗЫКА] [МУЗЫКА] [МУЗЫКА]
