[МУЗЫКА] [МУЗЫКА] Мы возвращаемся теперь на континент и займемся немецкой философией культуры. Это очень важная глава нашего повествования, потому что здесь-то как раз и формируется настоящая теория, философская теория культуры. Итак, мы уже знаем, что существуют две ветви философии культуры Нового времени. Французская: её занимала, в первую очередь, задача понять смысл цивилизации и направление её развития. Как мы видели, именно вокруг этого развивались основные споры французской культуры. И очень также было важно выстроить теорию прогресса, которая как раз и объясняла, зачем нужна культура и по каким законам она действует. Мы рассмотрели английскую философию культуры. Конечно, напоминаю, что мы пока в кавычках употребляем это выражение, поскольку дисциплины осознанной такой не было. Тем не менее это был дискурс о культуре, разговор и спор. Английскую мысль больше волнует задача справиться с абстракциями, универсалиями, которые подчиняют себе человеческую культуру, делают её иногда агрессивной. И в XVIII веке англичанам удалось, как мы с вами знаем, создать философскую теорию естественных чувств, которая заменяет отвлеченные идеи. Именно они соединяют чувственное и рационально общее. Можно сразу, забегая вперед, сказать, что это одна из самых волнующих проблем для Нового времени: как соединить теоретический рациональный принцип, идею, концепт и индивидуальное переживание, живое, ведь культура, на самом деле, именно это и соединяет. И надо понять, хорошо это или плохо. И если хорошо, то как всё-таки это делать? И можем мы теперь на основе того, что уже знаем, попытаться ответить на вопрос, а почему собственно XVIII век ставит вопрос о смысле культуры. Почему, собственно говоря, ни философии культуры, ни культурологии не было вообще, даже в проекте? А был только, как мы решили это называть, «латентный» разговор о смысле культуры, скрытый. Так вот, XVIII век, наверное, здесь открывает радикально новые задачи. Во-первых, в целом Новое время пытается построить цивилизацию на основе рациональной практики и науки. Между прочим, нам нужно с вами зафиксировать, что такого не было в истории цивилизаций. Всё-таки основой интегральной культуры была всегда религия и, как правило, в тесном союзе с институтами власти. Новое время впервые пытается создать очень радикальный по новизне своей тип цивилизации, которая была бы основана не на единой для общества религии, а на принципах, которые могут объединять людей с разными интересами, с разными мировоззрениями. Оказалось, что это может сделать такая вот, трёхчастная что ли, система культуры. Власть — это абсолютная, основанная на законе, но выделенная из сословных интересов, инстанция. Она стоит как бы над обществом, но, правда, она соответственно обществу и навязывает идеи, цели и уж, во всяком случае, политические и правовые правила игры. Второй элемент этой трёхчастной системы — это труд, который в отличие от предыдущих эпох понимается теперь не как способ встроиться в природу, а как способ изменить её радикально. То есть это труд, рассчитанный не на нишу, скажем, локальный рынок, а на экспансивное развитие. И чем больше будет захвачено пространства, вещества, энергии, тем эффективнее будет эта модель. Мне не очень нравится в этом контексте слово «капитализм». Оно слишком узкое и идеологически нагруженное. Мне больше кажется удобным слово «индустриальная» трудовая экономическая культура. Индустрия — это целенаправленное прилежание, где труд — главная ценность, а не тот или иной его продукт. Вот Новое время ориентируется на индустриальную культуру. Но, между прочим, такая культура тоже объединяет людей, потому что они могут как бы «взять в скобки» свои верования и идеи и на первый план выдвинуть интересы, которые не только разделяют людей, но и позволяют им кооперироваться. Это вообще мощное решение Нового времени. И третий, так сказать, устой этой эпохи — это наука. Причём наука радикально нового типа, то, что в учебниках называют у нас экспериментально-математическим естествознанием. Здесь тоже, если заметили, три звучит смысла. Во-первых, это естествознание, то есть учение о природе. А старая наука всё-таки охватывала и сверхприродные уровни бытия, и божественные, вспомним Аристотеля, скажем. А теперь же ученые считают, что то, что дано в явлениях и можно назвать фактом, подлежит науке. Остальное — это богословие или философия. Кроме того, это знание экспериментальное, то есть оно предполагает, что мы не созерцаем природу, а конструируем специальные условия, в которых природа вынуждена открыть свои тайны. По сути, это и есть эксперимент, то есть испытание природы в искусственно созданных условиях, выжимание из неё информации, которую мы заранее как бы вот сформулировали как цель эксперимента. Ну, и третий мотив звучавший — это то, что возможен универсальный и бесспорный язык описания результатов научных, это математика. Тоже, между прочим, совершенно новый поворот, потому что раньше математика была одной из наук, причём такой весьма близкой философии — созерцание идеальных объектов. И оно было не лишено эстетических и даже богословских аспектов. А тут математика становится, подчеркиваю, универсальным и общепринятым что ли для науки языком описания. Если это достигнуто, значит предельный продукт науки достигнут. Вот эти вещи, о которых я сказал, то есть абсолютизм, индустриальная культура и новая наука, они много объясняют в том, что именно в XVIII веке рождается философия культуры. Нужно понять культуру, потому что нужно сознательно, целенаправленно строить свой мир, а не жить в... ну, том, который задан традицией. Значит, просто нужно понимать, что получается, когда мы искусственные объекты соединяем в целые ансамбли и комплексы. Нужна теория. Второй момент, довольно важный для XVIII века. Впервые Европа перестаёт быть локализованным на определённом, так сказать, континенте сообществом. Она становится силой, которая потенциально готова захватить весь мир, и это быстро делается. Начиная с эпохи Колумба, Европа быстро выходит вовне. И здесь не только экономический интерес, но это целая симфония, так сказать, мотивов: хочется узнать мир, увидеть, освоить, вступить в контакт с другими культурами. Ну, не будем забывать, что в самом начале Нового времени здесь действовал мотив, нами уже как бы забытый и не очень нам понятный. В 1492 году, напомню, что это дата открытия Америки, люди ждали не наступления эпохи модернитета, а ждали конца света. По византийскому календарю мир заканчивал седьмое тысячелетие, и самое время было ему закончиться. Поэтому по христианскому завету нужно было подготовиться к концу света, в частности, проповедовать христианство всему миру. Только тогда люди были бы готовы к апокалипсису. Ну и между прочим, ещё такая звучала полускрытая мысль: ведь после собственно апокалиптических событий должно было, по некоторым толкованиям, быть тысячелетнее Царствие Божие на земле. Значит, хотя бы кусочек земли нужно было подготовить к идеальному культурному существованию. И уже во времена утопистов XVI века (протестантских утопистов, гуманистических, во времена Френсиса Бэкона) люди думали о том, что задача не только в совершенствовании души и спасении, но и в том, чтобы исправить тот самый потерянный и сломанный рай, который люди когда-то вот утратили из-за первородного греха. Но это же ничто иное, как задача культурного строительства. сломали, значит поймите, что вы сломали, почему и, наконец, верните Богу мир исправленным. Вот тогда мы будем готовы к завершению мировой истории. Надо сказать, что ко второй половине XVII века этот мотив уже исчезает, о нем забывают, конец света не наступил, а вот желание усовершенствовать посюсторонний мир — оно оставалось. И получалось очень здорово, потому что вот эти три элемента, о которых мы говорили, они соединились в мощный комплекс с колоссальной энергией, эта энергия до сих пор действует, работает. Ну а в XVIII веке немножко «забуксовала» эта модель. Оказалось, во‐первых, что абсолютизм — это хорошо, когда сверху нам дают мудрые программы, а просвященный абсолютизм, именно это XVIII век предлагал, — ещё даже лучше. Это монарх на благо народа, вооруженный культурой, строит прекрасный мир. Но очень не хватало очень важного элемента — участия общества в этом процессе, потому что тут возникали специфические опасности, о которых мы даже не будем говорить, но они и в XVIII, XIX, XX веках были раскрыты: если общество вырождается, оно становится массой особей, которыми легко манипулировать. И легче это делать не легитимному монарху, а какому‐нибудь харизматическому фюреру: Европа прошла этот путь. XVIII век, надо отдать должное этой эпохе, осознал эту опасность. И начинается размышление о том, как бы подключить к культурному строительству широкие круги общества. Об этом мы еще будем говорить. Но это тоже предполагало, что понимание культуры будет достоянием не только интеллектуальных вождей, как это было в эпоху гуманизма, например, или даже в эпоху Академии французской Людовика XIV. Нет, теперь люди должны понимать, по каким законам строится культура, и должны сознательно принимать правила игры. Еще один фактор для XVIII века. Напомню предыдущие. Это задача построения активной, знающей о себе культуре. Это задача выхода в мир с многими культурами, отсюда следует проблема диалога культур и взаимного обмена ценностями. Новая наука, которая требует, если угодно, универсальной, а не элитной рациональности. И вот то, что мы сказали об обществе: попытка создать союз власти, общества, элиты ну и народа. Слово «народ» в это время становится важным. Так вот, в XVIII веке наука, на которую возлагали такие надежды, она немножко «забуксовала». Выяснилось, что наука XVII века, то есть, по сути дела, физика, астрономия, механика, которые пытались мир описать как совершенный, прекрасный механизм логичный. Оказалось, что вот эта наука описывает очень небольшую часть реальности. Исчезает живое — биологическая реальность, исчезает психическое, исчезает индивидуум неповторимый в этом механизме. И вот возникает следующая задача: задача построить здание, которое было бы, с одной стороны, научным, а с другой стороны, предметом своим все‐таки имело бы живое, индивидуальное, — добавим сюда еще один важный мотив, — и исторически развивающееся. Тут еще важно заметить, что XVIII век впервые открывает историческое измерение. Нам странно даже вот иногда об этом думать, нам кажется, что всегда люди понимали, что они живут в истории. Да, но они историю понимали чаще всего как нашу маленькую территорию внутри вечности, в которой циклически повторяются одни и те же вещи. Историю зачем нужно изучать? Чтобы извлечь поучительные примеры. Фактически это близкий литературе жанр или философской моралистике. Но XVIII век совершенно по‐другому переживает время. Мы уже с вами рассуждали о французских теориях прогресса. Это могла быть циклическая модель, могла быть модель прогресса, но обязательно она представлялась динамичной. Мир вне времени уже казался непонятным, и даже историки стали писать историю по‐другому. Из сказанного следует, что нужно построить новую науку, мы ее сейчас называем гуманитарной, то есть рациональное все‐таки знание, а не эмоциональные переживания. Но знание, которое пытается индивидуальные смыслы, развивающиеся во времени, ухватить. Старая механика, конечно, ничего подобного не могла объяснять. И вот тут выясняется, что, во‐первых, все, что люди торчески создают и во времени как бы вот закрепляют как результаты культуры, это можно описать в целом как систему артефактов. Раньше в голову как‐то не приходило, что можно построить системы совершенно разнородных артефактов: вещи, произведения искусства, поступки людей, политические системы, экономические модели — это же всё совершенно разные вещи. Но их объединяет что? Что это искусственные порождения человеческой активности, которые в реальности все взаимодействуют. Вот XVIII век впервые решил, что можно такую предметность и изучать каким‐то образом. Это происходило долго, и мы с вами еще долго будем следить за процессом рождения такого знания. Но именно XVIII век сделал радикальный шаг, шаг к тому, чтобы создать новую научную предметность и объектность, так сказать. Это и есть философия культуры. [МУЗЫКА] [МУЗЫКА]
